Макроэкономика

Насилию? Попытка Локка построить договорную суперструктуру над существующими правами собственности была заведомо обречена. Если люди связаны согласованным договором, существует ли возможность установления границ для коллективных действий большинства? Способна ли «осознанная необходимость» в экономическом порядке привить иммунитет против фундаментальных структурных перестроек, особенно когда эпохе бросает вызов доктрина столь радикальная, как Марксова? Социализм в различных вариантах внедрился в экономическое сознание человека XX в. Казалось, круг замкнулся: став впервые независимым, человек вновь готов был подчиниться всеобъемлющей коллективной воле. Однако отнять свободу у человека, однажды получившего ее, было не так просто. В России, где и до революции он был слабо приобщен к личной независимости, природное упрямство народа сделало невозможным эффективный контроль над государством. На Западе, где свобода имела историю, социализм был обречен на провал. Не следует полагать, что демократический процесс свободен от недостатков или что все люди в современном мире обладают одинаковыми возможностями направлять политический процесс. Даже при полном равенстве не снимается основной вопрос о гарантиях свободы выбора для отдельной личности. Ведь когда говорят о контролируемом Левиафане, то имеют в виду регулируемое лично каждым и обеспеченное Конституцией самоуправление, а не навязанный извне инструмент, которым манипулируют другие. Необходимо осознать очень простую истину, а именно то, что для проведения настоящих социальных реформ следует отбросить болтовню о происках потусторонних.

Сил и присмотреться к уже существующим и созданным по нашей воле институтам власти. Итак, зачем нужны конституционные границы и общественный контроль над масштабами и структурой правительственной деятельности? Чтобы ответить на него, полезно для начала рассмотреть идеальную модель, в которой индивид получает полную власть над своей судьбой. Иначе говоря, представим себе общество, где все коллективные решения принимаются по принципу единогласия. Может ли такая модель принятия решений дать результат, который будет оцениваться как нежелательный отдельным членом общества или даже всеми его членами? Поскольку каждый участник обязан дать определенный ответ на предложенный вариант решения, недостатки модели должны проявиться уже в правилах рационального выбора отдельного индивида, а не в объединении таких выборов при получении коллективного результата. Следовательно, анализ принятия решений следует сконцентрировать на индивидуальном выборе. Необходимо понять, почему отдельный индивид соглашается на предлагаемую последовательность принятия коллективных решений, когда сначала решение принимается каждым из участников и только после этого выясняется нежелательность получаемых результатов. Ситуацию поможет прояснить аналогия, которую каждый волен выбрать на основе личного опыта. Например, человек, склонный к полноте, принуждает себя к строгой диете, т.е. добровольно подвергает себя жесткому контролю, ограничивая свой рацион. Тем самым диета становится «конституцией питания» – человек сам устанавливает правила личного поведения, ограничивающие в данном случае его склонность к полноте. Точно так.

Же люди, предпринимая коллективные действия, должны ввести необходимые, по их мнению, ограничения на свой личный выбор. И если каждый человек заранее твердо знает, что вправе отвергнуть любое представленное другими предложение, то совместно они могут предпочесть коллективные действия в рамках принятых конституционных правил. Однако в этой модели принятие коллективного решение всегда может быть заблокировано любым отдельным членом общества. Итак, принцип единогласия является эффективным средством контроля за действиями правительства. Ясно, что любое отступление от этого принципа может в корне изменить ситуацию. Если обществом признана неприемлемой «цена единогласия», оно вынуждено формировать иные правила принятия коллективных решений. И тогда эти правила становятся обязательными для всех, независимо от того, к какой коалиции принадлежит каждый отдельный член сообщества. Было бы наивно полагать, что лица, занимающие высокие посты в законодательных или административных органах, не имеют личных предпочтений при оценке масштабов общественного сектора экономики, источников его дохода и, что особенно важно, при определении статей расходов в этом секторе. Лицам, безразличным к подобным вопросам, политика вряд ли покажется привлекательной формой деятельности. Как правило, политиками становятся люди, как раз имеющие личные предпочтения в таких вопросах и стремящиеся оказать влияние на их решение. Если этот тезис признан, то легко себе представить, что процесс формирования бюджета отнюдь не отражает предпочтения большинства избирателей и даже.

Тех из них, которые входят в коалицию, победившую на выборах. Выбранный политик получает возможность занять предпочтительную для себя лично позицию при формировании бюджета и налоговой политики. Мнение избирателей ограничивают его весьма опосредованно – лишь в перспективе новых выборов. Даже если подобные косвенные ограничения чувствительно сужают диапазон его действий, у него всегда остается достаточная свобода выбора, и он, без сомнения, предпочтет тот вариант решения, который максимизирует его собственную выгоду, а не выгоду избирателей. Это и является самой важной мотивацией поведения политиков. Вообще говоря, эту выгоду следовало бы назвать «политическим доходом», который составляет часть общего вознаграждения, получаемого политиком «на службе обществу». Следует особо подчеркнуть, что когда речь заходит о «политическом доходе», то вовсе не предполагается, что политики, будь то безыдейные функционеры, фанатичные идеалисты или комплексующие честолюбцы, обязательно должны быть коррумпированы. Отнюдь! Но дело в том, что по части бюджетных пристрастий все они одной миррой мазаны, поскольку их политический доход определяется масштабом государственных расходов: ограниченное вмешательство государства в экономику сужает возможности хапуг от политики, тогда как раздутый государственный сектор открывает прекрасные возможности для кормления. И еще. Когда число госслужащих невелико, привилегированное положение бюрократии может и не отражаться в бюджетных перекосах. Однако рост масштабов государственного сектора безусловно ведет к искажению картины голосования, поскольку в выборах принимают.

Участие те, кто преследует свои узкокастовые интересы. Например, в Америке каждый пятый из числа работающих занят в государственном секторе и бюрократы стали заметной частью электората, причем стремление занять официальный пост вовсе не считается предосудительным и даже вызывает уважение. Так мы приходим к неожиданным деформациям демократической системы. Естественно, что отцы-основатели, создавшие Конституцию Соединенных Штатов, естественно, не могли предвидеть такой опасности, а потому им не приходило в голову обсуждать меры, обеспечивающие контроль за ростом бюрократического аппарата. Поэтому границы, до которых могли простираться правительственные щупальцы, первоначально обсуждались в рамках традиционной демократической процедуры, а лица, наделенные властью, с самого начала стремились раздвинуть ее пределы в соответствии с присущими им наклонностями, ущемляя при этом интересы граждан. Опасность Левиафана Животрепещущим в конце века стал вопрос о том, имеет ли современный человек возможность в рамках западного демократического общества установить действенный контроль над собственным правительством и предотвратить его трансформацию в чудовище Гоббса, довлеющее над личной судьбой граждан. Занятые жизненной рутиной, люди редко обращают внимание на тот факт, что всепроникающая деятельность исполнительных органов власти и вездесущей федеральной юстиции весьма напоминает поведение насильника и требует самого жесткого ограничения. В идеале государственные институты должны служить всего лишь посредниками в игре социальных сил; фактически они радикальным образом трансформируют фундаментальную структуру прав человека, не получив.

На то согласия граждан. Эти институты присваивают себе право изменять конституционный договор, переписывать наново «основной закон». Они входят в роль законодателей, упраздняя легитимные законодательные собрания и самовольно принимая решения, которые никоим образом не вытекают из индивидуальных оценок граждан. Демократия и сама по себе допускает возможность отклонений от идеала, даже когда лица, принимающие решения, строго придерживаются конституционных норм. Но когда эти нормы подвергаются изменению со стороны тех, кто не получил соответствующего мандата граждан, прожорливость государства приобретает угрожающий характер. Итак, Левиафан современного общества предстает в образе протекционистского государства, проникновение которого в личную жизнь не поддается простым количественным оценкам. Всем кажется необъяснимым распухание и без того огромного бюджета, которое сопровождается растущей безответственностью официальных лиц в толковании закона. Прожорливый бюджет грозит поглотить либеральную традицию, которая отводит государству как раз роль инструмента поддержания «хорошего общества». Тот же источник питает высокомерие административной и правовой элит, завладевших законом. Власть отчуждает себя от общества, освобождаясь от связывающих ее моральных пут, и оказывается не способной служить этому обществу. Нелегко отбросить веками усвоенные заповеди, и люди упорно цепляются за отжившие философские схемы. Левиафан удерживается в контролируемых границах, если политики и судьи уважают закон. Их постоянные попытки использовать предоставленную власть для построения собственных, наивно сформулированных конструкций социального порядка неминуемо приведут к ухудшению их.

Личного благополучия. Но если лидеры в своих действиях не обладают чувством меры, то чего ожидать от тех, кто следует их указаниям? Если судьи теряют уважение к закону, могут ли граждане уважать судей? И если руками государства конфискуются личные права граждан, то почему граждане не могут поставить вопрос о легитимности власти? Левиафан способен навязывать себя обществу насильно. Гоббсово чудовище всплывает из пучины грядущего дня. Об этом необходимо предупредить, пока власть еще не напрочь отбилась от рук. Место современной разочарованности в общественном договоре должно занять конструктивное согласие на основе новой системы сдержек и противовесов. Новое Средневековье? Извечная страсть заглянуть в будущее заставляет человека строить догадки и гипотезы, экстраполируя сегодняшние, еще только наметившиеся тенденции. Последний год нашего столетия открылся событием глубоко знаменательным. Речь идет о появлении европейской валюты. Никто еще толком не видел этого самого евро, но сама новость о новых деньгах была встречена в интеллектуальных кругах с волнением. Евро может стать катализатором важнейших перемен. На грани веков сбывается долгожданная мечта об объединенной Европе, а в контексте, как думают многие, предзнаменование недалекого будущего, или, как утверждают некоторые, привет из далекого прошлого. Дело в том, что складывающаяся сегодня ситуация необычайно напоминает прошлые страницы западной истории. На протяжении трех столетий политическая и духовная власть была сосредоточена в.

Руках правительства каждой страны, чьи граждане отождествляли себя со своим государством. Сегодня эта власть стала более рассредоточенной. Даже сами слова: англичанин, немец, француз – звучат намного реже, чем раньше. Министр иностранных дел Германии Йожка Фишер считает, что введение общей валюты связано с кардинальным переосмыслением самого понятия суверенитета: «Национальное государство отживает свое, оно становится призраком, виртуальной реальностью. Рамки его слишком узки для проблем XXI в. Рано или поздно с этим придется считаться как на Западе, так и на Востоке». Эта ситуация кажется нам непривычной, пугающе новой, однако, как говорят историки, идея объединенной Европы – это восстановление той картины мира, с которой жил средневековый человек. До появления современной политической карты с ее строгими государственными границами Запад рассматривал себя как единую христианскую цивилизацию. Запад считался наследником той универсальной Римской империи, восстановить которую Европа всегда мечтала. Поэтому многие историки склонны считать бесчисленные европейские войны гражданскими войнами, междоусобицей. Парадоксы новой реальности ведут к тому, что эпоха транснациональных корпораций, сверхнациональных информационных сетей и гипернациональных политических и общественных организаций все больше напоминает уже пройденный в Средние века этап. Но в одну и ту же воду нельзя, как известно, войти дважды. Однако не замечать определенных аналогий с тем. что происходило в те далекие времена, не решается никто. Например, киберпространство, всю.

Эту дорогостоящую технологию плюс экономическую глобализацию, которые размыли границы современного мира, существовавшие на протяжении последних четырехсот лет в Европе. Ведь мир, каким мы его знаем сегодня, разделен на географические районы, имеющие смутные, часто фиктивные, искусственно созданные границы. Иными словами, современная система политических и экономических организаций, основанная на территориальных границах, сегодня уже не действует. Вопрос в том, что же нас ожидает в будущем? Чтобы ответить на этот вопрос, и в самом деле уместно обратиться к предшествовавшей системе политических и экономических организаций, а именно к средневековой Европе. Что же тогда происходило с географическими границами? А то же самое, что и сейчас – они были размыты, смутны, неясно очерчены. Политическая и экономическая власть определялись, скорее, светскими и религиозными институциями, которые представляли различные рыцари, бароны, короли, принцы, гильдии, города, епископства, аббатства, папства. От них-то и зависели географические границы. Но и тут не было никакой определенности. Так, порой люди были вынуждены подчиняться и королю Франции, и королю Англии, поскольку неясно было, кому принадлежит территория, на которой они проживают. Короче, географические и территориальные границы ничего не значили, они постоянно менялись. Кроме того, существовали районы, которые никем не управлялись и служили постоянным источником для междоусобных войн. В современном мире каждый сантиметр территории в принципе можно отнести к тому или.

Иному государству. Но с развитием киберпространства, экономической глобализацией и это меняется. Нет более четких государственных границ. Еще недавно наша политическая идентификация определялась страной проживания. Иными словами, если вы жили в России, вы считались русским и подчинялись законам этой страны, если были гражданином Америки, то считались американцем и подчинялись американским законам и т.д. Но и это, если учесть интенсивность миграции, уходит в прошлое. Люди практически свободно переезжают сегодня из страны в страну, продолжается иммиграция, причем легальная и нелегальная, из России и Восточной Европы, из Доминиканской Республики и Израиля. Двойное гражданство становится нормальным явлением. Многие годами живут в чужых странах по рабочей визе. И все друг с другом связаны: телевидением, электронной почтой, Интернетом. В результате современный гражданин является объектом не одной, а многих различных, часто параллельных властей. Мир становится более сложным. Вновь возникает потребность в универсальных ценностях, которые, как христианство в средневековой Европе, смогут всех объединить. И еще один аспект. Последние четыреста лет мы жили в мире, разделенном на суверенные национальные государства, не было папы, не было императора, не было единой центральной власти, которой бы все подчинялись. Если государство не хотело принимать какой-то навязанный ему договор, заставить его изменить свое решение можно было только войной. С развитием киберпространства и экономической глобализацией появляются и глобальные.